У писателя-декабриста Александра Александровича Бестужева есть разсказъ «Испытаніе» 1830 года съ очень красочнымъ описаніемъ предрождественской суеты въ столицѣ Россіи, Санктъ-Петербургѣ. Особенно любопытно ближе къ концу цитаты — о ёлкѣ, обычаяхъ христославства и колядованія:
«Святки больше всѣхъ другихъ праздниковъ сохранили на себѣ печать старины, даже и въ Финской Пальмирѣ нашей, въ Петербургѣ. Одинъ изъ друзей нашихъ въѣзжалъ въ него сквозь Московскую заставу въ самый рождественскій сочельникъ, и когда ему представилась пёстрая, живая панорама столичной дѣятельности, въ его памяти обновились всѣ радостныя и забавныя воспоминанія дѣтства. Между тѣмъ какъ дымящаяся тройка шагомъ пробиралась между тысячами возовъ и пѣшеходовъ, а ухарскій извозчикъ, заломивъ шапку набекрень, стоя возглашалъ: „Пади, пади!“ на обѣ стороны, онъ съ улыбкою перебиралъ всѣ степени различныхъ возрастовъ, сословій и образованности, по мѣрѣ того какъ они развивались передъ его глазами. Вещественные образы пробуждали въ душѣ его давно забытые обычаи, давно простывшія знакомства и множество приключеній буйной своей молодости въ разныхъ кругахъ общества.
Въ самомъ дѣлѣ, какое разнообразіе заботъ въ различныхъ этажахъ домовъ, въ отдѣльныхъ частяхъ города, во всѣхъ классахъ народа! Сѣнная площадь, думалъ Стрелинскій, проѣзжая черезъ нея, въ этотъ день наиболѣе достойна вниманія наблюдательной кисти Гогарта, заключая въ себѣ всѣ съѣстные припасы, долженствующіе исчезнуть завтра, и на камчатныхъ скатертяхъ вельможи и на обнажённомъ столѣ простолюдина и покупщиковъ ихъ. Воздухъ, земля и вода сносятъ сюда несчётныя жертвы праздничной плотоядности человѣка. Огромные замороженные стерляди, бѣлуги и осетры, растянувшись на розвальняхъ, кажется, зѣваютъ отъ скуки въ чуждой имъ стихіи и въ непривычномъ обществѣ. Ощипанные гуси, забывъ капитольскую гордость, словно выглядываютъ изъ возовъ, ожидая покупщика, чтобы у него погрѣться на вертѣлѣ. Рябчики и тетерева съ зеленѣющими ёлками въ носикахъ тысячами слетѣлись изъ олонецкихъ и новогородскихъ лѣсовъ, чтобы отвѣдать столичнаго гостепріимства, и уже указательный перстъ гастронома назначаетъ имъ почётное мѣсто на столѣ своёмъ. Цѣлыя племена свиней всѣхъ поколѣній, на всѣхъ четырёхъ ногахъ и съ загнутыми хвостиками, впервые послушныя дисциплинѣ, стройными рядами ждутъ ключницъ и дворецкихъ, чтобы у нихъ, на запяткахъ, совершить смиренный визитъ на поварню, и, кажется, съ гордостію любуясь своею бѣлизною, говорятъ намъ: „Я разительный примѣръ усовершаемости природы; бывъ до смерти упрёкомъ неопрятности, становлюсь теперь эмблемою вкуса и чистоты, заслуживаю лавры на свои окороки, сохраняю платье вашимъ модникамъ и зубы вашимъ красавицамъ!“
Уголъ, гдѣ продаютъ живность, сильнѣе манитъ взоры объѣдалъ, но это на счётъ ушей всѣхъ прохожихъ. Здѣсь простосердечный баранъ — эта четвероногая идиллія — выражаетъ жалобнымъ блеяньемъ тоску по родинѣ. Тамъ визжитъ угнетённая невинность, или поросёнокъ въ мѣшкѣ. Далѣе эгоисты телята, помня только пословицу, что своя кожа къ тѣлу ближе, не внемлютъ голосу общей пользы и мычатъ, оплакивая скорую разлуку съ пёстрою своею одеждою, которая достанется или на солдатскіе ранцы, или, что ещё горче, на переплёты глупыхъ книгъ. Вблизи безпечныя курицы разныхъ націй, и хохлатые цесарки, и пѣгія турчаночки, и раскормленныя землячки наши, точь-въ-точь словоохотные кумушки, кудахтаютъ, не предвидя бѣды надъ головою, критикуютъ свѣтъ, который видятъ онѣ сквозь щёлочки своей корзины, и, кажется, подтруниваютъ надъ сосѣдомъ, индѣйскимъ пѣтухомъ, который, поджимая лапки отъ холоду, громко ропщетъ на хозяина, что онъ вывезъ его въ публику безъ тёплыхъ сапоговъ.
Словомъ, какое обширное поле для благонамѣреннаго писателя басенъ! сколько предметовъ для самой басни, гдѣ поросёнокъ нерѣдко учитъ нравственности, курица — домоводству, лисица — политикѣ или какой-нибудь кротъ читаетъ диссертацію о добрѣ и злѣ не хуже доктора философіи! Да и одному ли писателю апологовъ легко подбирать здѣсь перья? Проницательный взоръ какого-нибудь пустынника Галерной гавани, или Коломны, или Прядильной улицы могъ бы собрать здѣсь сотни портретовъ для замысловатыхъ статеекъ подъ заглавіемъ „Нравы“ какъ нельзя лучше. Онъ бы сейчасъ угадалъ въ толпѣ покупщиковъ и приказнаго съ собольимъ воротникомъ, покупающаго на взяточный рубль гусиные потроха, и безмѣстного бѣдняка, въ шинели, подбитой воздухомъ и надеждой, когда онъ, со вздохомъ лаская правой рукою утку, сжимаетъ въ карманѣ лѣвою послѣднюю пятирублевую ассигнацію, словно боясь, чтобъ она не выпорхнула какъ воробей; и дворецкаго знатнаго барина, торгующаго небрежно цѣлый возъ дичины; и содержателя стола какого-то казённаго заведенія, который ведётъ безграмотныхъ продавцовъ въ лавочку, расписываться въ его книгу въ двойной цѣнѣ за припасы; и артиста французской кухни, раздувающаго перья каплуна съ важнымъ видомъ знатока; и русскаго набожнаго повара, который съ умиленнымъ сердцемъ, но съ краснымъ носомъ поглядываетъ на небо, ожидая звѣзды для обѣда; и расчётливую нѣмку въ китайчатомъ капотѣ, которая ластится къ четверти телятины; и повариху-чухонку, покупающую картофель у земляковъ своихъ; и, наконецъ, подлѣ толстаго купца, уговаривающаго простяка крестьянина „знать совѣсть“, сухощавую жительницу иного міра — Петербургской стороны, которая заложила свои янтари, чтобъ купить цикорію, сахарцу и кофейку и волошскихъ орѣховъ, выглядывающихъ изъ узелка въ небольшихъ свёрткахъ.
Площадь кипитъ. Слитный говоръ слышится издалека, сквозь который только порой можно отличить слова: „Баринъ! баринъ! ко мнѣ! У меня лучше, у меня дешевле, для почину, для васъ!“ и тому подобное. Въ улицахъ толкотня, на тротуарахъ возня по разбитому въ песокъ снѣгу; сани снуютъ взадъ и впередъ, — это праздникъ смурыхъ извозчиковъ, такъ характеристически названныхъ „Ваньками“, на которыхъ везутъ, тащатъ и волокутъ тогда всё съѣстное. Всѣ трубы дымятся и окрашиваютъ мракомъ туманы, висящіе надъ Петрополемъ. Отовсюду на васъ пылятъ и брызжутъ. Парикмахерскіе ученики бѣгаютъ какъ угорѣлые со щипцами и ножницами. На голоса разносчиковъ являются и исчезаютъ въ форточкахъ головы нѣмочекъ въ папильоткахъ. Ремесленники спѣшатъ дошивать заказное, между тѣмъ какъ ихъ мастера сводятъ счёты, изъ коихъ едва ли двадцатый будетъ уплаченъ. Купцы въ лавочкахъ и въ гостиномъ дворѣ брякаютъ счётами, выкладывая годовые барыши. Невскій проспектъ словно горитъ. Кареты и сани мчатся наперегонку, встрѣчаются, путаются, ломаютъ, давятъ. Гвардейскіе офицеры скачутъ покупать новомодные эполеты, шляпы, аксельбанты, примѣривать мундиры и заказывать къ Новому году визитныя карточки — эти печатныя свидѣтельства, что посѣтитель радёхонекъ, не заставъ васъ дома. Фрачные, которыхъ военная каста называетъ обыкновенно „рябчиками“, покупаютъ галстухи, модныя кольца, часовыя цѣпочки и духи, любуются своими ножками въ чулкахъ a jour Ажурныя (фр.) и повторяютъ прыжки французскихъ кадрилей. У дамъ свои заботы, и заботы важнѣйшія, которымъ, кажется, посвящено бытіе ихъ. Портные, швеи, золотошвейки, модныя лавки, англійскіе магазины — всѣ заняты, ко всѣмъ надобно заѣхать. Тамъ шьётся платье для бала; тамъ вышивается золотомъ другое для представленія ко двору; тамъ заказана прелестная гирлянда съ цвѣтами изъ „Потеряннаго рая“; тамъ, говорятъ, привезли новыя перчатки съ застёжками; тамъ надо купить модныя серьги или браслеты, передѣлать фермуаръ или діадему, выбрать къ лицу парижскихъ лентъ и перепробовать всѣ восточные духи.
У нѣмцевъ, составляющихъ едва ли не треть петербургскаго населенія, канунъ рождества есть дѣтскій праздникъ. На столѣ, въ углу залы, возвышается деревцо, покрытое покрываломъ Изиды. Дѣти съ любопытствомъ заглядываютъ туда, и уже сердце ихъ пріучается биться надеждой и опасеніемъ. Наконецъ наступаетъ вожделѣнный часъ вечера. Всё семейство собирается вмѣстѣ. Глава онаго торжественно срываетъ покрывало, и глазамъ восхищенныхъ дѣтей предстаетъ Weihnachtsbaum Рождественская ёлка (нѣм.) въ полномъ величіи, увѣнчано лентами, увѣшано игрушками, красивыми бездѣлками и нравоучительными билетиками для рѣзвыхъ и лѣнивыхъ, — каждая вещь о надписью кому, и каждому по заслугамъ. Этотъ Pour le merite За заслуги (фр.) (прусскій орденъ) радуетъ больше и невиннѣе, чѣмъ всѣ награды честолюбія въ позднѣйшихъ возрастахъ. Вѣчно люди осуждены гоняться за игрушками; одно дѣтство счастливо ими безъ раскаянія.
Наконецъ день рождества Христова свѣтаетъ въ туманѣ, и вы волею и неволею пробуждены крикливымъ пѣніемъ школьниковъ, которые, какъ волхвы, путешествуютъ съ огромною звѣздою изъ картона, съ разноцвѣтною фольгою, прорѣзью, подвѣсками и свѣчами. Колокола звонятъ, и послѣ обѣдни священники со всѣмъ причетомъ объѣзжаютъ приходъ для христославства. Обѣдъ сего дня есть семейное собраніе, и горе тому племяннику, который осмѣлится не пріѣхать поцѣловать ручку у тётушки и отвѣдать гуся на ея столѣ. Со второго дня начинаются настоящія святки, то есть колядованья, гаданья, литьё воску и олова въ воду — гдѣ красавицы мнятъ видѣть или вѣнецъ, или гробъ, то сани, то цвѣты съ серебряными листьями, — наконецъ подблюдныя пѣсни, бѣганье за ворота и всѣ старинные обряды язычества. Но увы! — подблюдныя пѣсни остались у однихъ только купцовъ, разспросы прохожихъ объ имени и слушанье подъ окнами — у однихъ мѣщанъ. Средній кругъ дворянства въ столицѣ оставилъ у себя только факты — заведеніе не вовсе русское, но весьма пріятное; но хорошее, лучшее общество ограничилось одними балами, какъ будто человѣкъ созданъ только для башмаковъ. Оно отказалось даже отъ jeux d′esprit Остроуміе (фр.), — быть весёлымъ и умнымъ кажется намъ слишкомъ обыкновенно, слишкомъ простонародно!»
Старая открытка съ картиной Александра Алексѣевича Бучкури «Рождественскій базаръ», 1906 годъ.
